Мстёрский ковчег. Из истории художественной жизни 1920-х годов - Михаил Бирюков

нельзя. Коллектив коммуны провел собрание и официально взял Калачёва на поруки. Одновременно Школьный совет составил обращение в отдел ОПУ Наркомпроса с просьбой о помощи в борьбе с явной несправедливостью[617]. Доставить документ в Москву поручили учительнице М. И. Змиевой. Местная милиция организовала за ней настоящую погоню до железнодорожной станции, но той все же удалось сесть на московский поезд и благополучно передать письмо адресату.

В НКП к этому времени уже создали комиссию для собственного расследования происшедшего. В нее включили хорошо знакомого с коммуной художника В. Л. Храковского[618] и двух чиновников — старшего инспектора отдела ОПУ Наркомата просвещения В. П. Чаплиева[619] и инспектора Губоно Корнеева[620]. Масштаб разрушений и потерь снова поставил на повестку дня вопрос о будущем коммуны. Аресты руководителей как бы подталкивали к выводам криминального, а может быть, и политического рода. Храковский должен был оценить целесообразность сохранения художественно-промышленного техникума (мастерских), а его коллеги — разобраться с делами опытно-показательной школы.

Направление Владимира Храковского в Мстёру, подписанное Валерием Брюсовым. 7 ноября 1922. Российский государственный архив литературы и искусства

Уже после трех дней пребывания в Мстёре (19–21 ноября) Храковский вынес решение в пользу техникума. Парадоксально, что в этот раз основанием для оптимизма оказалась не материальная оснащенность, в которой годом раньше Владимир Львович увидел главное достоинство коммуны и которую беда теперь свела на нет. Единственным источником надежды оставались люди. Все они находились далеко не в лучшем состоянии духа. Особенно деморализованными выглядели взрослые. Тяжесть психологической атмосферы тех дней уловима в сухом слоге протоколов собраний коллектива, неоднократно проводившихся в рамках расследования[621].

Вел разбирательство Чаплиев. Он прожил в коммуне две недели, с 21 ноября по 4 декабря. Раньше инспектор здесь не бывал и сначала ориентировался по первым впечатлениям, часто мимолетным. Например, ортодоксального большевика внутренне возмутило принятое среди преподавателей старорежимное обращение друг к другу — господа. Однако, честно пытаясь преодолеть субъективизм, Чаплиев постарался глубже присмотреться к окружающему. 24 ноября он созвал всех педагогов коммуны вместе с представителями учащихся на совещание. В нем принимал участие и Евгений Калачёв, отпущенный на свободу. Именно ему адресовалось большинство вопросов Чаплиева. Инспектора интересовала оценка результатов работы школы и характеристика коллектива, а также видение плана дальнейших действий. Главная претензия Чаплиева к опытно-показательной школе заключалась в том, что отсутствует система учета и обобщения практики художественного уклона. Кроме того, ему показалось, что учебное заведение существует изолированно от своего окружения, недостаточно на него влияет. Калачёв в ответ резонно предложил соотнести вопрос обобщения опыта с возрастом школы, со сроками ее существования. Он указывал, что делу всего только два года, что школа находится в развитии, которое осложнено перманентным изменением вводных задач со стороны Наркомпроса. М. И. Змиева, поддержав Калачёва, обратила внимание на специфическую проблему взаимопонимания с местным населением, которое «представляет из себя что-то мещанское, боящееся нового, замкнутое в себе». Педагоги в выступлениях подчеркнули единство своего коллектива, а делегат от учащихся Александр Изаксон заявил, что в коммуне они получают подготовку, какую им не дала бы обыкновенная школа II ступени[622].

Чаплиев не ограничивался собраниями: разговаривал с коммунарами, разбирался в нюансах финансирования школы и мастерских, участвовал в текущей жизни, которую пытались как можно быстрее вернуть в прежнее русло. В итоге к концу командировки был написан доклад, где инспектор резюмировал следующее: «В школе имеются все материальные возможности, а также и среда для того, чтобы поставить ее опытно-показательной с художественным уклоном, почему всецело поддерживаю стремление в этом направлении. Было бы большой ошибкой закрыть школу, не попытавшись провести реорганизацию. Местные власти не в состоянии ее содержать, потому необходимо оставить ее в ведении НКП, параллельно установить участие в руководстве и содержании школы со стороны Губоно, этим связав школу с Владимирской губернией. Подбор детей в общем соответствует цели школы. Должен сказать, учащиеся настроены вполне коммунистически»[623].

Сразу после пожара и отрешения от дел Модорова с Калачёвым следственная комиссия назначила временно исполняющим обязанности руководителя Л. П. Зверева, «до инспекторского расследования»[624]. Чаплиев, завершая 1 декабря свою работу, сформировал временную администрацию коммуны. Зверев остался заведующим, его заместителем стал Н. П. Рождественский[625]; Евгений Калачёв возглавил педагогическое совещание, а М. И. Змиева — учебную часть[626].

Федор Модоров за работой над портретом Д. И. Савостина. Владимир. 1923. Владимиро-Суздальский музей-заповедник

Тем временем прояснилась и судьба Модорова. Нашлись настоящие виновники разразившейся беды — двое зачмоновцев, которые жгли сено в смежном с мастерскими помещении и заигрались с огнем. Несмотря на то, что настоящая причина несчастья была установлена, заведующего продолжали держать в заключении. В его защиту выступила группа художников, которую поддержал Наркомпрос. За Модорова ходатайствовали И. В. Аверинцев, заведующий Абрамцевской художественно-ремесленной мастерской К. В. Орлов и сотрудники Вхутемаса: ректор Е. В. Равдель, декан керамического факультета А. В. Филиппов, профессора Ф. И. Козлов, Н. А. Шевердяев, И. В. Егоров, Б. Э. Томсон, работавшие в Мстёре. Только тогда Модорова наконец освободили[627]. Но к этому моменту коммуна уже двигалась по рельсам, проложенным В. П. Чаплиевым. Согласно его заключению, прежнего заведующего, как «не имеющего достаточной педагогической подготовки», не стоило возвращать к управлению учебным заведением[628]. Таким образом, путь домой Модорову был отрезан. Некоторое время он пытался работать во Владимире: написал портрет председателя Губисполкома Савостина, подключился к созданию школы рабочей молодежи и Дома искусств. Однако жизнь на новом месте не склеивалась, да и уровню его амбиций, выросших за последние годы, не соответствовала. Модоров уехал в Москву. За ним последовали брат Иосиф и Евгений Калачёв[629]. У обоих были своего рода промежуточные станции по пути в столицу. Модоров-младший надолго обосновался во Владимире[630], а Калачёв устроился в опытную школу Ясной Поляны, где летом 1923 года плодотворно трудился как художник, написав целую серию яснополянских пейзажей, портретов, интерьеров толстовской усадьбы[631]. Если учесть, что еще в октябре 1920-го умер Д. И. Торговцев[632], что уволился И. В. Брягин, а В. Д. Бороздин с 1921 года перешел в артель Рабиса[633], станет понятно: в истории мастерских завершилась целая эпоха.

Евгений Калачёв. Начало 1920-х. Архив Всероссийского государственного института кинематографии

Евгений Калачёв. Туалетный стол в комнате Софьи Андреевны Толстой. 1923. Холст, масло. Государственный музей Л. Н. Толстого, Москва

Преодолев первоначальное замешательство, оставшиеся на пепелище начали отстраивать все заново. Трудно было сразу подыскать замену Модорову с его энергичностью, харизмой и умением находить общий язык с самыми разными людьми.

Наркомпрос оценивал Леонида